Байетт С.
пер. О. Исаева // Иностранная литература, 2006. т.№ 1.-С.247-255
Лед, снег, стекло
пер. О. Исаева // Иностранная литература, 2006. т.№ 1.-С.247-255
Лед, снег, стекло
читать дальшеКогда северяне впервые увидали стекло, то, должно быть, немало подивились его сходству и в то же время несхожести со льдом. Стекло - это расплавленный песок, лед - вода, то твердеющая, то обретающая текучесть со сменой времен года. Как я теперь понимаю, многие тайные образы моего детства возникли из северных легенд, где фигурируют лед, стекло и зеркала, - там они часто бывают неразлучны. Так, «Снежная королева» Андерсена начинается с того, что огромное зеркало разлетается на куски; в «Белоснежке» есть и снег, и волшебное зеркало, которым зачарована злая мачеха, и стеклянный гроб, который, можно сказать, «плавится» от поцелуя. А в одной норвежской сказке (версии мифа об Аталанте) принцесса сидит высоко-высоко на вершине стеклянной горы, бросает вниз золотые яблоки, а женихи пытаются подняться к ней наверх.
Девочкой я была довольно равнодушна к этому гигантскому, стеклянно-ледяному пику – он виделся мне холодным, твердым, мерцающим. Но став взрослой и найдя у братьев Гримм сказку «Стеклянный гроб», я рассказала ее по-своему, в романе «Обладать». Я начну с разбора всех этих историй, а потом расскажу о том, что мне удалось извлечь из них – о своих находках и выводах, подчас парадоксальных и очень личных.
У братьев Гримм все начинается со снегопада:
Это было зимой. Падали снежинки, точно пух, с неба, и сидела королева у окна с черной рамой и шила. Загляделась она на снег и уколола иглою палец, – и упало три капли крови на снег. Красные капли на белом снегу выглядели так красиво, что королева подумала про себя: «Вот если б родился у меня ребенок, белый, как этот снег, и румяный, как кровь, с волосами черными, как дерево на оконной раме!»
Рождается Белоснежка, и в ту же минуту королева умирает. Год спустя король играет новую свадьбу. Появляется мачеха, и мы сразу узнаем, что она красива и горда и что у нее есть волшебное зеркало, которое говорит лишь чистую правду и величает ее прекраснейшей в королевстве.
Время идет, Белоснежка подрастает, и теперь во всем свете не найти девушки милей ее. Мачеха приказывает ее убить, но она спасается и попадает к гномам. Королева находит ее и там. Сперва она пытается задушить падчерицу пестрым корсетным шнурком, потом подсовывает ей ядовитый гребень и, наконец, дает отравленное яблоко, белое с алым бочком, отведав которого, Белоснежка падает замертво. Но гномы не решаются опустить ее в холодную, черную землю, ведь щечки у нее румяные, как у живой.
Они мастерят для нее стеклянный гроб и относят его на вершину высокой горы.
Проходит много дней, а она все лежит и лежит – «белая, как снег, и румяная, как кровь, с волосами черными, как дерево на оконной раме». Но вот наконец появляется королевич. Он клянется, что умрет без Белоснежки, и гномы, сжалившись, разрешают ему забрать гроб. В дороге от резкого толчка у героини выпадает изо рта кусок отравленного яблока, она оживает и становится женой королевича. А правдивое зеркало говорит мачехе, что молодая королевна в тысячу раз краше ее. В наказание за козни мачехе предстоит плясать в докрасна раскаленных железных туфлях, пока она не свалится замертво. Еще в детстве меня завораживала эта сказка: рисунок сюжета, игра красного, белого и черного цветов, лица двух женщин, юной и стареющей, глядевшие на меня из колдовского стекла.
Что касается «Снежной королевы», то это сказка литературная, и, как сказал в свое время Ките о дидактической поэзии, у нее есть «собственные намерения относительно читателя». Она уходит корнями в истории о Белоснежке и Розочке (эти героини известны также, как Беляночка и Розочка из одноименной сказки братьев Гримм), но система образов здесь иная: к первобытному страху примешивается страх личностный. Не все помнят, что в самом начале истории злой тролль смастерил зеркало, в котором все доброе и прекрасное уменьшалось донельзя, а все уродливое и бесполезное сильно раздувалось и становилось еще безобразней. Отражаясь в нем, самые красивые пейзажи выглядели как вареный шпинат. Ученики тролля подняли зеркало до самых небес, да ненароком уронили. По земле разлетелись миллионы осколков: одни попали прохожим в глаза, другие, побольше, стали стеклами для очков и даже окон, и тем, кто глядел в них, мир казался гадким и злым; а некоторые засели в людских сердцах, «и это было страшнее всего: сердце превращалось в кусок льда».
Кай и Герда были счастливы в своем розовом садике, пока не появилась Повелительница «белых пчелок», Снежная королева, чье ледяное дыхание застывает на стеклах странными, причудливыми узорами из цветов и деревьев. Кай видит ее в окошке, но она сразу исчезает, не причинив ему вреда:
На другой день был славный морозец, но затем сделалась оттепель, а там пришла и весна. Солнышко светило, цветочные ящики опять были все в зелени, ласточки вили под крышей гнезда, окна растворили, и детям опять можно было сидеть в своем маленьком садике на крыше.
Но по свету все еще летают осколки зеркала, и вот как-то раз– с пятым ударом башенных часов – один их них попадает Каю в глаз, а другой – в сердце. Он становится сам на себя не похож: обрывает розы, портит книжки с картинками, дразнит Герду. Его завораживает зрелище геометрически правильных, безупречных снежинок, которые он рассматривает сквозь зажигательное стекло. И когда Снежная королева возвращается, он привязывает свои санки к ее саням и улетает вместе с нею:
...она была так хороша! Более умного, прелестного лица он не мог себе и представить. Теперь она не казалась ему ледяною, как в тот раз, когда сидела за окном; теперь она казалась ему совершенством.
Они уносятся в самое сердце вьюги, и с этой минуты Кай становится одержим красотой цифр, формул и головоломок.
Герда отправляется его искать и сначала попадает к доброй колдунье. Та решает оставить девочку у себя, в чудесном саду, в доме с окошками «из разноцветных – красных, голубых и желтых – стеклышек», от которых вся комната «освещена каким-то удивительным ярким, радужным светом». Герда живет в зачарованном мире: на столе – полная корзинка румяных вишен, в спаленке перинки из алого шелка. Только вот роз в саду нет: колдунья дотронулась клюкой до кустов, и они ушли под землю, чтобы не напоминать Герде о Кае. Но старушка позабыла о цветке на собственной шляпе: увидав его, девочка плачет, и там, куда падают ее слезы, розы вырастают вновь. «Кая нет среди мертвых, – говорят они, – он нам не встретился под землей». Герда опять отправляется в путь и после долгих, не без юмора описанных странствий, в которых ей помогают ворон, юная разбойница, лапландка, финка и северный олень, добирается до чертогов Снежной королевы. Там, по завершении типично викторианской битвы между полчищами снежных хлопьев, похожих на «больших безобразных ежей», «стоголовых змей», «толстых медвежат с взъерошенной шерстью», и армией «светлых ангелочков», рожденных дыханием молящейся Герды, она и находит Кая. Он занят, по выражению Андерсена, «ледяной игрой разума»: складывает и все не может сложить из осколков льда слово «Вечность». Но Герда поет псалом про младенца Христа, и льдины складываются сами собой. Теперь герои могут вернуться в мир роз и лета. Важно, что не распятый бог, а младенец Христос вводит детей в извечный человеческий круг рождения–смерти. Возвращает из холодной абстрактной вечности в земную, в мир вечной весны и воскрешения.
История принцессы, восседающей на стеклянной горе, не требует столь сложного толкования. Это одна из сказок про младшего сына, Аскеладдена (норе.) – «мужской» вариант Золушки, которому достаются три волшебных скакуна и три кольчуги. Он трижды появляется на состязаниях женихов, и каждый раз поднимается выше, пока наконец не побеждает всех соперников, включая собственных нерадивых братьев. А принцесса тем временем сидит на вершине высокой, гладкой, как лед, стеклянной горы, и на коленях у нее покоятся три золотых яблока. Едва завидев Аскеладдена, она решает, что победить должен именно он, и каждый раз бросает ему по яблоку. Аскеладден выдает себя почти так же, как Золушка, вынувшая из кармана хрустальную туфельку: сквозь его черные от сажи лохмотья проглядывает золотая кольчуга, и, заметив это, король провозглашает, что юноша достоин и принцессы, и половины королевства.
«Стеклянный гроб» – гриммовская сказка о неунывающем портняжке, который попадает в подземелье, где находит не один, а целых два стеклянных ящика. В одном из них оказывается крохотный дворец с конюшнями и флигелями, весьма изящно сработанный, а в другом – златокудрая красавица, закутанная в богатую мантию. Портняжка освобождает девушку, и та, наградив его «дружеским поцелуем в губы», провозглашает своим суженым. Оказывается, всему виной злой маг – Schwarzkunstler. Это он превратил ее брата в оленя, а слуг – в голубой дым, который потом заключил в стеклянные сосуды. После чудесного освобождения олень превращается в человека, а портняжка берет красавицу в жены.
Во всех этих сказках легко заметить символические противопоставления, о которых я и хотела бы поговорить в первую очередь. Красное и белое, лед и огонь, снег и кровь, жизнь и смерть. В каждой сказке «ледяной» сон девушки или ее пребывание-между-жизнью-и-смер-тью – это отъединение от мира, герметичная стадия невинности, из которой ее выводит поцелуй рыцаря на коне, юноши, отпирающего замок. Игла, кровь и снег в «Белоснежке» перекликаются с заколдованным веретеном, уколовшись которым, Спящая красавица погружается в долгий сон за изгородью из роз и терний. Принцу предстоит пробиться сквозь заросли, чтобы разбудить девушку поцелуем. Мать Белоснежки роняет на снег капли крови и умирает, дав жизнь желанной дочери, белой, румяной и чернокудрой. Принцесса восседает на стеклянной горе, замкнутая в своей гордыне и красоте, отделенная от мира холодом и блеском стекла, а на коленях у нее лежат золотые яблоки. Она бросает их прекрасному юноше, а затем и спускается к нему.
Герда – воплощенное человеческое тепло. Ее мир – это розы в цвету, вишни, биение сердца любимого. Снежная королева уносит Кая в свой ледяной дворец, где он пребывает вне привычного круга жизни и любви, но Герда спасает его, возвращает в царство тепла, румяных лиц, круговерти времен года. Ледяные чертоги – обманная вечность, губительное бытие вне времени. Красавица, которую спасает портняжка, заточена в стеклянный гроб за то, что боялась супружества и мечтала о вечном счастье в веселом замке, рука об руку с возлюбленным братом. Злой маг погружает ее в сон, который подобен сну Белоснежки и Спящей красавицы и который, по словам Беттельхейма, возможно, символизирует сонливость и апатию девочек в пубертатный период. И спасает ее не брат, а супруг, которому она дарит поцелуй жизни.
Но в детские годы я ощущала все это совсем не так или не совсем так, хотя, наверное, могла бы объяснить «сакраментальное значение» поцелуя как вызволения из ледяных оков, за которым следует свадьба и то, что обозначается словами «жили долго и счастливо». Видимо, я уже тогда знала, что есть тайная доблесть, запретное наслаждение в том, чтобы обитать на ледяной горе или укрываться за стеклянными стенами. Мать Белоснежки умирает, но о ней, кажется, никто и не печалится. Ее смерть естественна, ведь она обычная женщина с обычной женской судьбой. Куда интереснее восседать в сиянии собственной красоты высоко-высоко над миром, держа на коленях золотые плоды. В этом было что-то волшебное, что-то особое, несовместимое с земной любовью, нисхождением и поцелуем, после которого девушку выдают замуж. Снежная королева не просто прекрасна, она умна и могущественна, она открывает Каю тайны красоты и чистой гармонии, а спасающая его, с благословения автора, Герда возвращает его в мир повседневного и обыденного. Андерсен изображает давно известный конфликт холодного разума и любящего сердца и целиком принимает сторону последнего, не забывая настойчиво проповедовать христианство. Вечность дивных ледяных кристаллов – не настоящее бессмертие. Только в молитве младенцу Иисусу, творимой Гердой, мы видим проблеск истинной вечности. Здесь Андерсен даже плутует: превращает прекрасные, геометрически совершенные снежинки в мерзких карликов и демонов, змей, ежей и злых медвежат – в колдовские твари вроде тех, что преследуют ленивую дочку в сказке про матушку Метелицу. Все это хорошо знакомо: наука и разум – зло, доброта – благо. Но разве обязательно противопоставлять их друг другу? В этом антагонизме, в опасном одиночестве девы, сидящей на сияющей скользкой вершине, я еще в детстве видела символ тревожившего меня конфликта между женской судьбой (поцелуем, супружеством, материнством и смертью) – и пугающим одиночеством мудрости, холодом искусства, стремящегося заключить в раму, саму жизнь.
Помимо символов дефлорации, жизни и смерти, образ искусства присутствует во всех вышеупомянутых сказках. Залюбовавшись черной оконной рамой, королева выводит по белому алый узор – теплой кровью по холодному снегу. Белоснежка – плод эстетического восприятия мира – и сама становится эстетическим объектом, помещенным в стеклянный ларец и столь прекрасным, что королевич решает никогда с ним не расставаться. Красотой одержима и злая мачеха – но красотой собственной, отраженной в зеркале. Между рамой черного дерева и снегом, на который упали капли крови, как будто нет стекла: королева умирает, ибо ничто не ограждает ее от мира. Мачеха гибнет, ступив в раскаленные туфли, потому что для нее весь мир – зеркало. Белоснежка, возможно, лишь промежуточная фигура: живая, но застывшая, она остается невредимой благодаря прозрачному стеклянному барьеру между ней и миром.
На наше представление о Белоснежке неизбежно повлиял конфетный образ диснеевской героини. Элисон Лури заметила как-то, что американские дети уже не могут представить себе сказочных героев вне рамок мультипликационной эстетики. У европейского же ребенка еще пока есть или, по крайней мере, недавно был шанс вообразить настоящую красоту– губительную, но совершенную. Диснеевская мачеха – воплощение кипучей и недоброй энергии, зеркало тоже наделено демонической властью, но вместо главной героини на экране появляется писклявая, бесцветная девчонка, и даже при помощи слащавых зверушек авторам не дано перекинуть мостик от сказки к мифу. (Прим. автора.)
Сердце Кая превращается в лед из-за засевшего в нем осколка зеркала, но вот повелительница холода Снежная королева знает истину: ее пытливый взгляд, пугавший Андерсена, обращен не на самое себя, а вовне. Даже в раннем детстве я не могла понять, что плохого видел автор в красоте снежинок и чем виноват разум. Грэм Грин писал, что у каждого художника в сердце – осколок льда. Я думаю, что лед и стекло, отъединяющие художников от мира, они воспринимают как двойственную материю, холодящую и животворную, спасающую и губительную. Когда я впервые – уже зрелым человеком – прочла «Стеклянный гроб», меня заворожило описание миниатюрного дворца, заключенного в прозрачный ларчик, – совершенного творения черных сил, образа «жиз-ни-пребывающей-в-смерти». Рукотворный мирок за стеклом вызывает восторг, какого не испытаешь, глядя на настоящий замок. В моей версии этой истории, изложенной в романе «Обладать», – портной убивает колдуна осколком льда (чего у Гриммов не было) и позже, уже будучи мужем знатной дамы, тоскует об оставленном ремесле. Эту сказку рассказывает моя героиня Кристабель Ла Мотт – женщина и поэт, которую преследует страх, что за человеческое счастье ей придется заплатить своим искусством и что потому ей, возможно, предстоит навсегда остаться одинокой златовласой ледяной девой на стеклянной скале...
Ни Кай, ни Белоснежка не умерли, они стали частью растительного мифа и ждут прихода весны. В этом смысле они схожи еще с одной загадочной литературной фигурой – королевой Гёрмионой из «Зимней сказки» Шекспира. Она умирает после рождения дочери, но в то же время – продолжает жить. Нам говорят, что она мертва, однако в конце пьесы она чудесным образом воскресает: оживает спрятанное в нише каменное изваяние. Почему-то оно видится мне беломраморным, хотя этого не может быть – в пьесе говорится, что статуя раскрашена. Это образ умершей женщины, сохраненный в произведении искусства, но в финале обретающий плоть. Когда король Леонт говорит о горячей крови, пульсирующей в холодном камне, читателю делается не по себе.
Леонт
Смотри:
Она ведь дышит! Разве в этих
жилах Не бьется кровь?
Поликсен
Прекрасное творенье!
Мне чудится улыбка на губах.
Леонт
Глаза блестят, какая мощь
искусства!
Когда Леонт хочет поцеловать статую – оживить, согласно символике мифа, – Паулина останавливает его, ведь румянец на каменных губах– всего лишь краска, искусная подделка:
Да что вы, государь!
Остановитесь! Ведь краска на губах ее свежа. Вы можете гармонию нарушить.
Мамиллий, сын Гермионы (которому принадлежит мысль, что зиме подходит грустная сказка), умирает от горя после мнимой смерти матери, разрешившейся дочерью – Утратой. Той самой Утратой, что тоскует о скороспелках (примулах),что в безбрачье вянут, не испытав лобзаний жарких Феба, Подобно многим девушкам..и о цветах, оброненных Прозерпиной с колесницы Дия, мчавшего ее в Аид. Утрата – часть утешающего мифа возрождения. Мамиллий умирает от скорби подлинной, необратимой смертью. Гермиона же остается загадкой. Отъединившись от жизни и ее опасностей, она сохраняет самое себя – ценой потери сына и подвергнув опасности дочь. В моей системе образов (вполне традиционной, ибо личные мифы рождаются из общих верований) окаменелый стан и алые уста Гермионы связаны с самым волнующим из известных нам бледных ликов: ликом Монеты из китсовского «Падения Гипериона». Монета олицетворяет Мнемозину, богиню памяти:
Я увидел бледный лик,
Не бренною заботой иссушенный,
Но выбеленный роковым недугом
Бессмертным – тот недуг не убивает,
Но вечно искажает естество.
Целительнице-смерти не под силу
Прервать его: всечасно приближаясь
К больному, все ж достичь его не может.
Белей снегов и лилий был тот лик –
Того белей, о чем я и помыслить не в силах.
О, когда б я мог бежать!
Монета, «слепая сумма» всего «внешнего», обращается к творческой натуре поэта. Как и Снежная королева, она неизменна, ибо существует вне привычного хода времени; ее недуг дает ей силу и мудрость.
Есть еще два взаимосвязанных женских образа, ассоциирующихся у меня с мудрыми девами из «Белоснежки» и «Снежной королевы», – это Доротея и Розамонда из романа «Миддлмарч» (1872) – роман английской писательницы Джордж Элиот. В начале повествования эти две девушки на выданье в каком-то смысле выступают как Белоснежка и Розочка. Доротея– воплощенная белизна, в ней есть что-то монашеское, в первой главе автор сравнивает ее (правда, иронически) с Пресвятой Девой. Она умна, интересуется новыми идеями, увлекается искусством. Розамонда – это Rosa Mundi, Роза Мира, еще одно имя Мадонны. Обратимся к сцене из 28-й главы – как ни парадоксально, одной из самых памятных, связанных с Доротеей. На дворе январь, только что окончилось ее несчастное свадебное путешествие в Рим. Дом мужа превратился для нее в тюрьму. Она стоит у окна, все вокруг бело от снега. Я приведу здесь большую цитату, чтобы показать, как изящно Элиот сплетает контрасты: красное и белое, огонь и лед, кровь и снег:
Мистер и миссис Кейсобон вернулись в Лоуик-Мэнор из свадебного путешествия в середине января. Когда они подъехали к крыльцу, шел легкий снег, и утром Доротея, пройдя из своей туалетной в зе-лено-голубой, уже известный нам будуар, взглянула в окно и увидела длинную аллею лип – их стволы на фоне белой земли казались совсем черными, а опушенные снегом ветви тянулись к свинцовому безжизненному небу. Дальняя равнина съежилась в белое однообразие под серым однообразием низко нависших неподвижных туч. Даже мебель в комнате как будто съежилась с тех пор, как она видела ее в последний раз: олень на гобелене казался призраком в призрачном зелено-голубом мире, а томики изящной словесности в книжном шкафу – имитациями, которые невозможно снять с полки. Сухие дубовые поленья, ярко пылавшие в камине, выглядели неуместным вторжением жизни и тепла – как и сама Доротея, которая вошла, держа в руках красные сафьяновые футляры с камеями для Селии.
После' утреннего умывания она вся словно сияла, как может сиять только юность. В уложенных узлом волосах и карих глазах прятался блеск, точно в глубине драгоценных камней, губы таили алый жар жизни, теплая белизна горла выделялась на иной белизне меха, который льнул к ее шее и опушал серо-голубую пелерину с нежностью, заимствованной у нее же, и эта одушевленная чистота соперничала в прелести с кристальной чистотой снега снаружи. Доротея положила футляры на столик у окна, но бессознательно продолжала их касаться, поглощенная созерцанием застывшей белизны, которая составляла весь ее видимый мир.
Домашние зовут Розамонду Рози, то есть Розочка. В 46-й главе она появляется в «вишневом платье, отделанном у выреза лебяжьим пухом». Она румяна, но в румянце нет тепла: Розамонда – лишь пародия на уютную, домашнюю Герду. Из сказочных образов она, наверное, чаще всего ассоциируется с русалкой, Мелюзиной или Лорелеей, – жестокой, лишенной души феей, утягивающей мужчин на дно. Согласно символизму «Белоснежки», она Не Розочка, а злая мачеха, один из самых ярких «зеркальных» женских образов, с которым и сравнивает ее автор в начале 27-й главы. Этот отрывок я тоже процитирую целиком:
Один из моих друзей, философ, который способен облагородить даже вашу безобразную мебель, озарив ее ясным светом науки, как-то сообщил мне следующий факт – не слишком значительный и в. то же время говорящий о многом. Ваша горничная, протирая трюмо или поднос из полированной стали, оставляет на их поверхности множество крохотных царапин, причем совершенно беспорядочных, но стоит поднести к ним свечу, и царапинки словно располагаются правильными ' концентрическими кругами с этим миниатюрным солнцем в центре. Разумеется, на самом деле царапины разбросаны на зеркале без всякой системы, и приятное впечатление правильных кругов создает свет вашей свечи, порождающей оптическую иллюзию. Все это аллегория. Царапины – события, а свеча – чей-нибудь эгоизм, например, эгоизм мисс Виней. У Розамонды имелось собственное провидение, которое любезно создало ее более очаровательной, чем другие девушки...
У румяной Розамонды сердце холодное, как стекло, а у Доротеи бледный лик, но пылкая душа. Моя знакомая, психоаналитик Инее Сордр, в таком же ключе трактует одну из дальнейших сцен романа, в которой Доротея, овдовевшая, но все еще не освободившаяся от тирании мужа, стоит у окна после бессонной ночи, принесшей ей непростое решение. Мимо идут мужчина «с узлом на плече», женщина с грудным ребенком, и ей хочется выйти из своего убежища, стать частью этой «трепещущей» жизни. Что она в конце концов и делает, разжав наконец хватку мертвого мужа, шагает навстречу Уиллу. И наконец обретает простое человеческое счастье: поцелуй принца, супружество, ребенка. Прощаясь со своей героиней, Элиот отзывается о ней неоднозначно: два важнейших поступка в жизни Доротеи (два ее замужества): «не блистали благоразумием.... но ее восприимчивая ко всему высокому натура не раз проявлялась в высоких порывах, хотя многие их не заметили».
Она счастлива, добра и полна жизни – читатель, наверное, отнес бы ее к «алым» девам, но автор судил иначе: наделив ее страстной и открытой натурой, изобразил девой «белой».
Потрясающий контраст между белым и алым мы находим в описании ее мучительного путешествия в Рим, где душа героини изнемогает от обилия впечатлений. Наивная провинциальная девочка знакома с историей «только в ее худосочном протестантском истолковании, а в искусстве не пошла дальше расписывания вееров» (в этом месте читатель явственно видит меж строк едкую усмешку Элиот). Перед взором Доротеи предстает белый, обескровленный мир:
Развалины и базилики, дворцы и каменные колоссы, ввергнутые в убогость настоящего, где все живое и дышащее словно погружено в трясину суеверий, отторгнутых от истинного благочестия, неясная, но жадная титаническая жизнь, глядящая и рвущаяся со стен и потолков, бесконечные ряды белых фигур, чьи мраморные глаза словно хранят смутный свет чуждого мира... Образы, неясные и в то же время исполненные жаркой силы, властно вторглись в ее юное восприятие и оставались живыми в ее памяти, даже когда она о них не думала, воскресая в странных ассоциациях на протяжении всей ее дальнейшей жизни.
Доротея глядит на эту чуждую, чудовищную белизну сквозь тревожную алую пелену «вывешенных к рождеству занавесей, алеющих повсюду, словно глаза были неспособны различать другие цвета.
Желая ввести красный цвет, автор даже путает время года, ибо красный – цвет Пасхи, цвет Страстей Господних и Воскрешения. Великолепие описаний – свидетельство тому, что Элиот не разделяет чувств героини. Мощь европейской культуры и истории, в отличие от «веерного» дамского рукоделия героини, потрясает ее, восхищает, вдохновляет к познанию, даже к подражанию.
Упомянутые в романе «белые фигуры, чьи мраморные глаза словно хранят смутный свет чуждого мира», ассоциируются у меня с Монетой Китса и с застывшими танцорами из его «Оды греческой вазе». Юношам и девушкам, пребывающим под темными сводами неизменного леса, в вечно девственном мраморе вазы – «нетронутой невесты тишины», суждено вечно любить друг друга, не целуя:
Ты упраздняешь нашу мысль как мысль,
О, вечности холодная эклога!
Когда других страданий полоса
Придет терзать другие поколенья,
Ты род людской не бросишь утешать...
Девочкой я находила тайное ободрение (и предостережение от холодности) в «ледяных» сказках. В студенческие годы я все пыталась разгадать сказанное Йейтсом:
Кто счастлив – тот в труде несовершенен.
Одно лишь можно выбрать на земле.
Кто труд избрал, тот не войдет уже
В чертог блаженств, ликующий во мгле.
Образы ледяных, окаменевших дев стали для меня символами совершенства в труде и отказа от насилия биологического цикла – крови, «поцелуя», роз, рождения, смерти и вечно голодного потомства. По крайней мере, так мне тогда казалось, хотя сама я, спустившись с горы, не спешила расставаться с яблоком. В этих сказках скрыта загадка, и каждый, кто пытается ее разгадать, вносит что-то свое, а они и принимают, и отторгают эти изменения.